Критерий оценки оптимальности в пространстве гуманитарных
последствий при принятии решений в социальной сфере
Е.В.Попова
В условиях, когда права человека стали важнейшим элементом политической системы, грозным оружием на международной арене, необходимо иметь четкие механизмы принятия решений в гуманитарных областях, методы измерения для определения того, какой из возможных сценариев развития лучше с гуманитарной точки зрения. Однако права человека - понятие весьма абстрактное, если оно лишено религиозной основы. Анализ практики применения концепции прав человека и основанных на ней юридических норм в реальных ситуациях показывает, что в них нет эффективного механизма принятия решений в ситуации конфликта прав различных людей и групп, меньшинства и большинства, и даже различных прав одного человека. Выделение так называемых неотъемлемых прав мало проясняет ситуацию. Наиболее остро эти проблемы стоят в случае, если субъект прав - ребенок, который до определенного возраста не может сам адекватно определить свои реальные интересы.
При принятии решений в области прав человека, особенно в ситуации конфликта прав отдельной личности и группы людей или социума в целом, а также прав меньшинства и большинства, надо избежать двух крайностей – либертианства с абсолютизацией прав личности и отрицанием каких-либо надличностных коллективистских ценностей, с одной стороны, и тоталитаризма с полным подчинением личности обществу, пренебрежением правами индивида – с другой.
И в том и в другом случае общество рассматривается чрезмерно абстрактно, обе стороны забывают, что общество состоит из людей. Современные либералы, исходящие из примата личности, реально жертвуют правами большинства людей ради прав меньшинств и маргинальных элементов. Радикальные коммунитаристы, напротив, настолько увлекаются правами общества, что при этом начинают страдать интересы большого числа составляющих его граждан.
Классический либерализм и неолиберализм в качестве основного критерия при принятии решений в социальной сфере используют экономическую эффективность, что вызывает обоснованную критику как многих участников либерального дискурса, так и противников либерализма - сторонников традиционных ценностей. Актуальная задача – выработка эффективного эмпирического критерия оценки оптимальности при принятии решений в социальной сфере, оперирующего непосредственно в пространстве их гуманитарных последствий.
Английский политик конца XVIII в., традиционно считающийся основоположником либерального консерватизма, Эдмунд Берк писал: "Никто не в силах установить четкие критерии гражданской или политической мудрости. Это - предмет, не поддающийся точному определению. Но, хотя ни один человек не может указать границу, разделяющую день и ночь, все более или менее сносно отличают свет от тьмы" [1]. Это способность людей и позволяет проводить эмпирические исследования сложных гуманитарных проблем.
Обоснование критерия
С моей точки зрения, эффективным формальным критерием, позволяющим на практике оценить (измерить) гуманитарные последствия решений в социальной сфере, может стать статистический анализ суммарного уровня насилия.
Насилие в данном случае я понимаю так, как это принято в конфликтологии, т.е. “violence”, а не “harassment” или “abuse”, пришедшие из психологии. Норвежский социолог Йохан Галтунг определяет насилие как любые устранимые ограничения для самореализации [2, с. 67]. Само это определение, отражающее идеализм автора (лауреата Международной академии гуманизма), несколько абстрактно. Так, не совсем понятно, что такое «устранимые препятствия» - всегда есть ресурсы, доступ к которым ограничен, и трудно определить, где проходит граница, за которой начинается насилие. Например, недоступность лечения – явное препятствие для самореализации (а иногда и для жизни), но некоторые новые методы лечения обходятся слишком дорого (или вообще могут быть реализованы только в одном месте или требуют каких-то препаратов, массовый выпуск которых еще не налажен). Считать ли недоступность этих методов большинству населения насилием? Сам Галтунг, как видно из приведенных ниже цитат, считал ограничения устранимым, если альтернативные социальные структуры теоретически могут предотвратить их, что оставляет достаточно широкий простор для толкования (теории у всех разные) и представляет потенциальную опасность при использовании этого определения.
Слово «самореализация» тоже можно понимать по-разному, также, как и тесно связанное с ним слово «развитие» в одном из самых туманных документов того же времени, посвященных правам человека – «Декларации о праве на развитие», принятой Генеральной Ассамблеей ООН 4 декабря 1986 г. Эти понятия предполагают наличие модели, позволяющей определять, что является самореализацией и развитием, а что – нет. Такой общепринятой модели у современного человечества нет. Все зависит от существующих в данной культуре представлений об идеальном человеке - и, в конечном итоге, восходит к “проклятому”, “вечному” вопросу о смысле жизни. Для западноевропейского интеллектуала времен “афтерпостмодернизма” очевидно, что единой, универсальной модели человека нет и быть не может (осознание факта ценности любой культуры, отказ от евроцентричной системы взглядов - важнейшее достижение постмодернизма). К сожалению, в политике продолжает господствовать другой - прогрессистский подход (старый, как западный мир), действующие политики реально исходят из примата господствующей на Западе системы ценностей и праве Запада навязывать их насильно всему миру. Это – скрытая опасность, с которой связано некритичное использование таких понятий, как «самореализация» и «развитие». Сам Галтунг демонстрирует другую опасность своего гуманистического подхода – он придумал план переустройства мира на принципах полного самоопределения всех этногрупп и создания организации объединенных этнонаций. В условиях уже сложившихся многонациональных государств, где территориальные границы между этногруппами размыты, это - опасная утопия (трагическая судьба Югославии - самый яркий тому пример).
Однако лучшего определения насилия мне не встречалось (да и вряд ли возможно исчерпывающее общеприемлемое определение такой сложной категории), так как оно (с учетом сделанных выше замечаний) позволяет каждому человеку и группе лиц с общим мировоззрением социологически более или менее четко определять уровень насилия в различных случаях.
На основе своего определения Галтунг предложил классификацию видов насилия [3, P. 252], ставшую общепринятой. Эта классификация весьма удачна и при оценке того, что является насилием, может служить дополнительным инструментом, более эффективным, чем исходное определение. Согласно этой классификации, насилие может быть прямым, часто выраженным как военная сила, которое обычно убивает быстро и преднамеренно, структурным, часто выраженным как экономическая сила, которое обычно непреднамеренно и убивает медленно, и культурным , часто выраженным как культурная сила, которое оправдывает первые два вида, объявляя их жертвы язычниками, дикарями, атеистами, кулаками, коммунистами и т.д.
Вводя впервые новое понятие структурного насилия Галтунг исходил из того, что если люди умирают от голода, когда в мире есть возможность их накормить, или умирают от болезней, когда имеются необходимые лекарства, то тогда мы можем говорить о существовании структурного насилия, поскольку альтернативные структуры теоретически могут предотвратить эти смерти [4]. Структурное насилие Галтунг первоначально описывал так – это пауперизация, заключающаяся в бедности и лишении населения основных материальных потребностей; преследования, и в особенности политические преследования; и, наконец, отчуждение, лишение основных нематериальных потребностей, включая разумно-смысловое отношение к обществу в целом, к культуре, и потерю национальной идентичности и своеобразия. Позднее последний вид он выделил в отдельную категорию как культурное насилие.
Пьер Бурдье [5] выделяет «следующие основные типы социальной власти: экономический капитал в различных его формах, культурный капитал и символический капитал, в роли которого могут выступать все признанные легитимными виды капитала» и вводит понятие символического насилия – насилия, осуществляемого «в борьбе за формирование общественного сознания на символическом уровне или, точнее, в состязании за монопольное право обозначать новые объекты или переименовывать существующие», в которой «субъекты используют приобретенный в предшествующей борьбе и гарантированный законом символический капитал». По существу, речь у Бурдье идет о культурном насилии, однако, он, в отличие от Галтунга, подчеркивает неизбежность такого насилия, его системный характер и раскрывает его механизм.
Галтунг применил свой подход преимущественно к глобальному уровню анализа, например, анализу глобальной экономики, находящейся под влиянием транснациональных корпораций, т.е. экономического империализма. Он делает основной акцент на насилии в межнациональных отношениях. В течение 1970-80-х гг. в рамках феминистского направления были разработаны подходы, учитывающие не только организованное насилия на макроуровне (например, война), но и неорганизованное насилие на микроуровне (надругательства на войне или домашнее насилие) [6]. К тому же, концепция структурного насилия подобным образом была распространена на индивидуальные, микроуровневые структуры (такие как семья) и макроуровневые структуры, причиняющие вред или дискриминирующие отдельных индивидов или группы.
Именно этот подход к насилию в широком смысле, когда учитываются все виды насилия над людьми от индивидуального до глобального уровня, и будет применен мной далее при оценке суммарного уровня насилия. Однако, в отличие от большинства феминисток, я придаю большее значение не дискриминации, а именно препятствиям для развития человека или группы людей (какую бы природу они не имели).
Такой подход к социальным проблемам близок к работам, в которых о них говорится с позиций безопасности (например, с этих позиций Г.Силласте обсуждает в последних работах положение детей [7]). Но безопасность – понятие слишком комплексное и сложное, оно само трудно измеримо, что ограничивает применимость такого подхода. Я впервые применила метод оценки уровня насилия именно к качественному измерению различных последствий воздействия биотехнологии на безопасность в коллективной монографии [8], и он оказался достаточно эффективным. Характерно, что и Галтунг сначала пытался ввести положительный критерий – мир, но, столкнувшись с трудностями при попытке его применения, вынужден был перейти к отрицательному – насилию. Негативное воздействие, отсутствие благ измерять легче, чем сами блага (как пытаются это делать утилитаристы).
При рассмотрении проблем детства я считаю особенно важным внимание к структурной и культурной компонентам насилия на всех уровнях. Например, если ребенок не получил качественное образование, соответствующее его способностям (по экономическим или религиозным причинам, из-за дискриминации по признаку пола или национальности, а также из-за чрезмерно либерального подхода к воспитанию), это представляется мне вполне сопоставимым по уровню насилия с его инвалидизацией из-за недоступности медицинской помощи или увечий, полученных в результате прямого насилия в семье. Его в этом случае в самом прямом смысле слова лишили многих возможностей для самореализации в современном мире. С другой стороны, внедрение образования западного образца нередко выступает как насилие над традициями и религиозными убеждениями ученика, его родителей, всего народа. Оба эти фактора надо учитывать при оценке суммарного уровня насилия при внедрении той или иной парадигмы образования, выработке минимальных национальных образовательных стандартов.
Суммарный уровень насилия можно рассматривать как целевую функцию при принятии решений в социальной сфере. Среди всех возможных решений проблемы оптимальными (с гуманитарных позиций) следует считать те, при реализации которых эта функция имеет минимум. Необходимо подчеркнуть, что не надо стремиться найти решения, при котором насилия нет вообще (как предлагают многие конфликтологи, включая самого Галтунга) - это невозможно. Призывы избежать насилия часто исходят из неполного учета всех видов насилия (особенно структурного и культурного). Нередко за такими призывами стоят идеалистические представления о возможности построить идеальное общество, этакий «рай на земле», в XX веке многие народы на своей шкуре испытали, к чему могут привести попытки реализовать на практике такие идеи и во что они обходятся. Такие призывы нередко высказываются также теми людьми или группами, кто насилие уже осуществляет и считает насилием попытки ограничить их права на это освященное традицией насилие.
Бесспорно, этот критерий весьма субъективен - оценка уровня насилия в различных ситуациях зависит от системы ценностей человека, его мировоззрения. Я не надеюсь такими относительно простыми методами найти универсальный моральный закон томистов и кантианцев или универсальные критерии блага аристотелианцев. Я думаю, что в такой сложной области невозможно обнаружить объективные критерии, приемлемые для представителей всех культур и религий, по крайней мере, очевидно, что существующая либеральная концепция прав человека такого критерия дать не может.
Именно открытость этого критерия делает возможным его применение в разных социокультурных группах. Предлагаемый критерий – инструмент, применимый в различных ситуациях, он позволит вырабатывать решения, наиболее приемлемые для любых конкретных групп граждан, в том числе – и для большинства населения какой-либо страны и, возможно, даже всего человечества. Он позволяет свести воедино и сравнить гуманитарные последствия таких различных явлений как нищета, семейное насилие, государственное вмешательство в дела семьи, доступность качественного образования, нарушение прав верующих, пропаганда вседозволенности, свобода слова и т.д. Именно это обеспечивает достаточную универсальность критерия при эмпирическом исследовании сложных проблем в принципиально оценочных системах в социальной сфере. Таким образом, его можно рассматривать как инструментарий для конкретной реализации на практике элементов дискурсивной этики Ю.Хабермаса [9], элемент «приемлемой процедуры решения, чтобы подтвердить нормы, связанные с процессом подтверждения» (в отсутствии которой T. Рокмор справедливо обвиняет Хабермаса). Рациональный дискурс (по Хабермасу) между представителями разных взглядов возможен лишь при том, что они понимают друг друга, говорят о проблеме на одном языке. Однако, в отличие от Хабермаса, я не считаю принципиально возможным достижение «рационального консенсуса» по таким спорным вопросам, как, например, допустимость абортов или взаимодействие религии и образования. Речь идет лишь о значительно более скромной задаче – выяснении реальной приемлемости для различных групп общества всех возможных решений острых социальных проблем и, на этой основе, выборе решения, причиняющего наименьший суммарный вред - социологическая интерпретация медицинской заповеди «Не навреди» по отношению к такому организму, как социум.
Критерий минимальности суммарного насилия соотносится с поставленными Дж. Ролзом в его «Теории справедливости» [10] задачами обеспечения справедливых условий для самореализации личности, сочетания интуитивизма и рационализма при оценке моральных проблем. Он помогает избежать ряда недостатков утилитаристского критерия максимизации общего количества благ, поскольку максимально возможное непрепятствие развитию всех людей, их самореализации становится критерием, а не следствием гедонистического стремления каждого получить максимальное количество удовольствия. Критерий позволяет взвешенно подходить к проблеме взаимоотношения прав человека и общества, меньшинства и большинства. При этом, как будет показано ниже, существенное насилие над меньшинством может перевесить благо большинства. В то же время в эмпирических социологических исследованиях, в частности, при выявлении и анализе мнения «репрезентативных личностей» (по Ролзу), этот критерий применять значительно проще, чем умозрительный метод «рефлексивного равновесия», постижение которого доступно лишь специалисту-теоретику (это не мешает использовать элементы метода рефлексивного равновесия для оценки уровня насилия при более углубленных формах социологического исследования, таких как фокус-группы, или неформальное интервьюирование экспертов). Метод не предполагает существования каких-либо незыблемых общих для всех ценностей (какими для либерала Ролза являются перечисленные им основные свободы, для утилитаристов – определенный набор благ), что делает его приспособленным для диалога на общей платформе представителей противоположных точек зрения.
Конечно, кто-то может просто не согласиться с необходимостью минимизировать насилие, открыто настаивая на своем праве решать все вопросы с позиции силы. Но с носителями таких взглядов, вероятно, вообще не имеет смысла обсуждать гуманитарные проблемы - критерий минимизации насилия не предполагает принципиального отказа от применения насилия (в духе Толстого и Ганди), в том числе и прямого, если нет другого способа защиты.
Как показывают предварительные исследования, с помощью этого интуитивно понятного критерия экспертам (или респондентам) значительно легче построить качественные шкалы оценки различных решений (больше насилия – меньше насилия), чем разбираться с конфликтом различных прав различных лиц или групп, в некоторых узких областях возможно построение и количественных шкал. Правда, само понятие «насилие» в столь широком толковании оказалось непривычно многим респондентам, поэтому в массовых опросах его в ряде конкретных случаев следует заменить менее научно обоснованным, но более понятным аналогом «вред».
При использовании предложенного критерия возможно также статистическое обобщение мнений экспертов или (при массовых опросах) респондентов с применением всего инструментария, разработанного эмпирической социологией.
Применение этого критерия уменьшает возможности злоупотребления, возникающего при жонглировании понятиями. Нередко в опросах по проблемам, носящим этический характер, связанных с выявлением ценностных ориентаций, вопросы намеренно или ненамеренно нечетки, что дает возможность достаточно предвзятой интерпретации результатов.
Примеры применения предлагаемого критерия
в анализе некоторых сложных гуманитарных проблем.
Собственно проблеме насилия в процессе воспитания посвящена отдельная работа. Рассмотрим примеры применения критерия, основанного на оценке суммарного насилия к двум частным проблемам, прямо или косвенно касающимся детей – той части общества, которая часто не может выбирать сама и расплачивается за игры взрослых.
Проблема бродяжничества
Как показывает практика, даже в самых богатых странах некоторая часть населения не вписывается в существующую систему настолько, что оказывается в буквальном смысле на улице. Традиционно этих людей называли бродягами, в СССР прижилось слово «бомж», возникшее из милицейской аббревиатуры для «лиц без определенного места жительства». Очевидно, что эти люди представляют опасность для части населения - «тех, кто лишен капитала» и кого «обрекают соприкасаться с людьми или вещами, наиболее нежелательными” (по П. Бурдье [11 С. 140]), т.е. в нашей стране - для абсолютного большинства граждан. Способы добывания средств к существованию у бомжей преимущественно криминальны. Многие из них невменяемы (в силу врожденных отклонений, алкоголизма, наркомании и пр.) или просто озлоблены и лишены каких-либо сдерживающих мотивов и способны к непредсказуемым насильственным действиям. Лично мне представляется очень важным и то, что они являются разносчиками различных грозных заболеваний. Наибольшую опасность они представляют для детей – наиболее беззащитных и проводящих много времени на улице жителей, которые имеют больше шансов стать жертвами – подвергнуться насилию или заразиться. При этом то, что дети вынуждены расти в страхе перед незнакомыми взрослыми, калечащем их психику, – тоже существенное насилие, касающееся не только непосредственных жертв, но и всех детей.
Опробованные варианты решения этой проблемы:
1) Уничтожение, ссылка или тюремное заключение.
2) Контроль за этой категорией лиц, ограничение мест их проживания (например, запрет на пребывание около детских и учебных учреждений и т.д.), изоляция реально опасных (как с социальной, так и медицинской точки зрения).
3) Признание за этими лицами права на свободный выбор места жительства и всех прочих прав, которыми обладают законопослушные граждане.
В первом случае максимально защищены права большинства.
Именно протестантские страны, считающиеся у либералов ориентиром для всего человечества, исторически были наиболее последовательными сторонниками таких решений. Бедность там ненавиделась как симптом отверженности. Кальвин строго запретил подавать милостыню. Именно в Англии времен Кромвеля возникло явление пауперизации - распад социальных связей, отчуждение людей и превращение их в изгоев. Крестьянство в процессе развития капитализма в массовом порядке сгонялось с земли («огораживание» земли под пастбища для овец) и обращалось в бродяг, изгоев. Принятые в Англии Законы о бедных поражают своей жестокостью. Английские пуритане, полагавшие деловой успех показателем богоизбранности, идеологически обосновывали эти жестокие законы против бродяжничества, порку, клеймение раскаленным железом, социальные репрессии против людей, единственным преступлением который была не достаточная удачливость (не умение «приспособится к новым условиям», говоря сегодняшним языком).
В России к таким людям традиционно отношение было совсем другое, многие из них традиционно воспринимались православными как «странники», «убогие» и даже «блаженные», к этой категории принадлежат многие почитаемые русские святые (Василий Блаженный, Ксения Петербуржская, Прокопий Устюжский и многие другие). Да, в общем-то, к этой категории относились и ветхозаветные пророки и сам Иисус с учениками.
Насилие над людьми, многие из которых оказались на дне из-за болезней, тяжелых жизненных обстоятельств (от которых в условиях происходящих в России социальных катаклизмов не застрахован почти никто), представляется мне чрезмерным и противоречащим традиционным российским моральным нормам. Выбор такого жесткого варианта решения проблемы можно рассматривать и как культурное насилие по отношению к носителям традиционных религиозных моральных норм (не только православия), а также – к убежденным современным либералам, для которых этот вариант тоже неприемлем.
В третьем случае насилие над каждым гражданином не очень велико (так как шанс стать жертвой сравнительно мал). Но если учесть огромное количество этих подвергающихся опасности граждан (все население до низшего среднего класса включительно), стресс, вызванный страхом за себя и детей и высокий уровень насилия по отношению к каждой реальной жертве, то суммарное насилие оказывается весьма существенным (как и суммарное количество реальных жертв). Поэтому этот вариант, осуществляемый сегодня у нас в стране, мне также представляется неприемлемым. Нередко склонные к простым решениям подростки, видя бессилие и бездействие взрослых, пытаются решать проблему по-своему – жестоко уничтожая «бомжей» самостоятельно. Таким образом, не принимая мер к решению насущной проблемы, общество толкает детей на преступление.
Наиболее взвешенным представляется второй вариант решения. При этом совершается определенное структурное насилие и над «бомжами», подвергаемыми контролю и, в случае опасности – изоляции, и над большинством населения, которому не приятно вообще контактировать даже с относительно безобидными маргиналами и не хочется тратить деньги на социальные программы для них. Но суммарный уровень насилия представляется мне минимальным. Конечно, не все так просто. Простая высылка всех не угодных властям лиц «за 101 км», практиковавшаяся при Советской власти, была далеко не лучшим решением. Под эту меру попадали как уголовники, терроризировавшие целые деревни по месту их высылки (и способствовавшие их окончательному разорению и вымиранию), так и больные, нуждавшиеся в лечении, и просто люди, слегка отличавшиеся от окружающих, но не представлявшие реальной угрозы.
Необходимы разработка методов помощи (как социальной, так и чисто медицинской) тем из «бомжей», кому можно еще помочь, выработка конкретных критериев для применения такой меры, как принудительная изоляция, выбор сравнительно гуманных, но эффективных способов изоляции, привлечение к решению благотворительных организаций и т.д. Это – дело специалистов (социальных работников, психологов, медиков, сотрудников правоохранительных органов, ученых, религиозных деятелей и т.д.).
Отдельная проблема, слишком глобальная для рассмотрения в этой статье, – защита детей, оказавшихся на улице, как тех, родители которых принадлежат к рассматриваемой категории, так и других – социальных сирот, детей, убежавших из дома и пр. Но и при подходе к этой проблеме вполне оправдано применение предложенного критерия.
ВИЧ-инфицированные дети
С ростом эпидемии СПИДа все большую остроту приобретает очень болезненный вопрос из области биоэтики – как обращаться с ВИЧ-инфицированными, как сочетать их права (на конфиденциальность и т.д.) с правами остального населения быть информированными об опасности и принимать меры предосторожности. Наиболее остро встает этот вопрос, когда речь идет о ВИЧ-инфицированных детях.
Правозащитники настаивают, что права таких детей ни в чем не должны быть ущемлены, они должны учиться в обычных школах, отдыхать в детских лагерях и пр., при этом информация об их болезни должна быть строго конфиденциальна и, в частности, недоступна ни учителям, ни родителям одноклассников. Родители же боятся контакта своих детей с инфицированными этой неизлечимой на сегодняшний день болезнью.
Для оценки уровня насилия надо определить, существует ли риск заражения детей при общении с ВИЧ-инфицированными сверстниками. Для этого надо учесть, что дети и подростки – существа активные, подвижные, и во время игры нередко получают травмы, в том числе – порезы, ссадины и пр., сопровождающиеся кровотечением. Никто не может гарантировать, что, насмотревшись сериалов про скорую помощь, дети не начнут играть в больницу с применением колющих предметов. И, наконец, еще один способ потенциального заражения - использование надрезов в различных ритуалах братания. Например, мы с подружками в детстве образовали тайное общество, которое решили скрепить клятвой, подписанной кровью. И это – только о детских играх. В настоящее время некоторые дети очень рано начинают и «недетские игры», применяя на деле знания, приобретенные при сексуальном воспитании. Так что абсолютно исключить риск заражения при бесконтрольном общении детей с инфицированным сверстником нельзя. Да, риск не очень высок. Но все конкретные риски не очень высоки, это не значит, что не надо, например, делать прививки или предостерегать ребенка от поездок в лифте с подозрительными незнакомцами. Таким образом, отправляя в общую школу инфицированного ребенка, препятствуя распространению информации о его болезни, государство нарушает основное неотъемлемое право родителей – право на защиту своего ребенка, и право всех детей на безопасность, защиту здоровья, что является недопустимым насилием. Такие меры защиты прав ВИЧ-инфицированных детей способны только озлобить людей и настроить их против этих несчастных больных детей, что только ухудшит их положение.
Бесспорно, надо учитывать права инфицированного ребенка и его родителей. В современных условиях при утечке информации их жизнь становится адом. Безнравственно усиливать страдания ребенка, и так расплачивающегося за грехи взрослых (родителей и/или системы здравоохранения). Однако я убеждена, что защита его прав должна проводиться в формах, при которых риск для окружающих будет минимален. Эти дети должны быть достаточно изолированы, их контакты со здоровыми сверстниками должны быть под контролем. Однако надо выработать альтернативные формы компенсации инфицированным детям недостатка общения – виртуальные контакты (через Интернет), посещение тех мест, где минимален риск травмы (театр, литературный кружок и пр.), общение с детьми добровольцев, контролируемое в разумных пределах (как в принципе, контролируется и любое общение всех детей), организация специально для этих детей летнего отдыха, спортивных мероприятий, экскурсионных поездок и пр. Эти дети – другие, не такие, как все, и, пока нет надежного средства лечения СПИДа, ничего с этим не поделаешь. Не надо призывать закрыть глаза на это объективное отличие, надо честно попытаться сделать их «другую» жизнь как можно более счастливой.
В организации различных мероприятий для таких детей большую роль могут сыграть религиозные организации, верующие различных конфессий. Так, правозащитники могут на практике осуществить предписания своей религии – либерализма и отдавать своих здоровых детей в школы и летние лагеря для инфицированных (при наличии информации это действительно не очень опасно, по крайне мере для подростков). Но требовать этого от всего населения в секуляризованной стране нельзя.
Когда благодаря адекватным и ответственным мерам люди будут избавлены от естественного животного страха за своих детей, они смогут проявить милосердие и к несчастным инфицированным детям. Милосердие – это традиционная моральная норма русского народа, которую до сих пор не удалось полностью вытравить никаким идеологам. Опираясь на нее можно изменить отношение к ВИЧ-инфицированным детям и улучшить их положение много надежнее, чем принимая формальные принудительные меры по соблюдению прав этих детей за счет нарушения прав всего населения.
Заключение
Хотелось бы подчеркнуть, что подход ко всем вышеизложенным примерам отражает мои жизненные ценности, которые, очевидно, отнюдь не универсальны. Правозащитник-либерал или православный моралист, возможно, сочтут меня недостаточно гуманной, «скинхед» или убежденный «государственник» – слишком гуманной и либеральной. В других вопросах мнения разделятся по-другому. Но в этих терминах возможно хотя бы обсуждение, а при подходе с позиций «прав человека» дискуссия сразу заходит в тупик, так как все перечисленные группы людей просто говорят на разных языках и не готовы прислушаться друг к другу.
Характерный пример - дискуссия на тему: «Западники и националисты: возможен ли диалог?», организованная в рамках совместного проекта двух Фондов - "Общественное мнение" и "Либеральная миссия", которая проходила на форуме Фонда "Общественное мнение" в 2002 году [12]. Реально диалога не получилось. Основные приглашенные участники - В.Чеснокова от либералов-националистов и И.Клямкин от либералов-западников еще как-то пытались его поддержать (либералы, все-таки), но было очевидно, что и они, и, тем более, другие (менее политкорректные) участники дискуссии просто не воспринимают доводов друг друга, основанных на принципиально различных системах жизненных ценностей. И что особенно печально, обе авторитетные стороны ссылались в подтверждение своих точек зрения на диаметрально противоположные результаты своих опросов общественного мнения. Это наглядно демонстрирует, что в вопросах, связанных с морально-этическими оценками (и вообще, с системой ценностей), существующие методы его эмпирического изучения нередко субъективны и ненадежны, так как они используют расплывчатые абстрактные формулировки, конкретный смысл которых для разных групп населения различен (В.Чеснокова очень точно говорит по этому поводу о «ложной рефлексии»). В свете этого весьма актуальными представляются предпринятые выше попытки создания для изучения сложных социальных проблем более универсальных и эффективных инструментов, не привязанных так жестко к различным противоборствующим системам ценностей.
Развитие информационных технологий уже вносит коррективы в механизмы осуществления демократии (пока – в основном тем, что изменили способы и масштабы распространения информации, в том числе - пропаганды). В ближайшей перспективе эти технологии изменят возможности и методы эмпирических исследований социума, и это неизбежно найдет отражение в демократических процедурах. Учет мнения различных групп населения, и на основе этого выработка решений, приемлемых для большинства населения станут технически осуществимыми при вполне допустимых затратах. Социологи должны быть готовы к этим новым реалиям.
Литература
1 Burke E. Thoughts on the Cause of the Present Discontents (1770). P. 269. Цит. по: А.В.Чудинов "Размышления англичан о Французской революции: Э.Берк, Дж.Макинтош, У.Годвин". Москва 1996
2 Galtung J. The true worlds: transnational perspective. N.Y.: The free press, 1980.
3 Galtung J. 60 speeches on war and piece. Oslo: PRIO, 1990.
4 Galtung J. Violence, Peace and Peace Research.// Journal of Peace Research, 1969, N3.
5 Бурдье П. СОЦИАЛЬНОЕ ПРОСТРАНСТВО И СИМВОЛИЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ Pierre Bourdieu. Espace social etfouvoir symbolique. In: P. Bourdieu. Choses dites. Paris: Editions de Minuit, 1987. © Editions de Minuit, 1987 Перевод к.ф.н., В.И.Иванова http://mgimofp.narod.ru/424.htm
6 B. Brock-Utne Feminist Perspectives on Peace and Peace Education. Oxford, 1989
7 Силласте Г. Безопасность детства в России под угрозой. // Обозреватель-Observer. 2001. №2 http://www.nasledie.ru/oboz/N02_01/2_19.HTM
8 Наука и безопасность России. М.: Наука. 2000 (статья есть на этом сайте - http://epopova.narod.ru/safety.doc)
9 Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб., 2000.
10 Ролз Дж. Теория справедливости. Новосибирск. изд-во НГУ. 1995 (часть текста доступна на http://kant.narod.ru/rawls.htm
11 Бурдье П. Физическое и социальное пространства. Проникновение и присвоение их // Российский монитор: архив современной политики. Вып. 3. М.: Центр “ИНДЕМ”, 1993
12 «Западники и националисты: возможен ли диалог?» - Фонд "Общественное мнение"
http://socium.fom-discurs.ru/?act=thread&forum=3
)
